 |
 |
 |
 |
|
||||||||||||||||||||||
 |
 |
 |
||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
 |
«Невежество в вопросах эффективности различных подходов к борьбе с наркозависимостью, обусловленное, во-первых, нежеланием общества разбираться с пугающими его наркоманами, которых проще назвать «бешеными собаками» и таким образом, отторгнуть, а во-вторых, преступным по сути законодательным запретом на свободное обсуждение этой проблематики.» С. Львовский Бог свидетель, я не собирался второй текст подряд посвящать веществам, законодательно запрещенным к употреблению, — да видно придется. Впрочем, речь все-таки пойдет не о веществах, а о людях. 12 октября 2010 года Дзержинский районный суд Нижнего Тагила приговорил руководителя местного фонда «Город без наркотиков» Егора Бычкова к трем годам и шести месяцам лишения свободы — в частности, по обвинению в похищении людей и незаконном лишении их свободы. Его помощник Александр Васякин был осужден на четыре года тюрьмы, а третий фигурант дела, Виталий Пагин, был осужден на полтора года условно с испытательным сроком три года. Защита намерена обжаловать приговор — и возможно, преуспеет. Я не могу разбирать собственно дело Бычкова — просто не владею для этого достаточной информацией. Более того, я подозреваю, что ей владеет только сам герой этой истории и, может быть, еще человек пять-десять. Расспросить их я возможности не имею, а проверить то, что говорит публично, скажем, Евгений Ройзман, стоявший у истоков общественного движения, в конце концов приведшего Егора Бычкова в тюрьму, нет никакой возможности. Поэтому речь пойдет, скорее, об общественной реакции на дело Бычкова, которая представляется мне в некотором роде совершенно поразительной, но при ближайшем рассмотрении оказывается довольно естественной. Найти нейтральный источник, в котором история Фонда «Город без наркотиков» — даже не нижнетагильского отделения, а основного, Екатеринбургского, — излагалась бы сколько-нибудь беспристрастно, практически невозможно. Ну, разве что посмотреть на timeline, построенный Google. Известно, тем не менее, что корни Фонда — где-то возле ОПС «Уралмаш», ныне сильно ослабевшей: сама организация была создана в 1998 году, а к началу следующего десятилетия Фонд, уже активно осуществлявший (без сотрудничества с МВД) операции по пресечению наркоторговли в Екатеринбурге, развернул «реабилитационный Центр для безмедикаментозной реабилитации наркоманов». Практически вся история Фонда сопровождалась скандалами самого разного рода — начиная с обвинений в групповом изнасиловании, заканчивая сюжетом о том, как в 2008 году человек, решивший создать московское отделение Фонда, оказался героиновым наркоманом. Дело Бычкова не первая глава этой удивительной книги и, вероятно, не последняя, а прочесть ее целиком если когда-либо и кому-либо придется, то, очевидно, не скоро. Основные направления деятельности Фонда — это самодеятельные или осуществляемые при поддержке «честных сотрудников правоохранительных органов» рейды в цыганские поселки и другие точки распространения наркотиков, а также — те самые «центры безмедикаментозной реабилитации», которые и оказались его уязвимой точкой. Смысл методики Ройзмана сотоварищи состоит в том, что наркозависимого человека удерживают в стационаре тюремного типа без медицинской помощи — и без возможности получить наркотики. Сами сотрудники Фонда уверяют, что а) они принимают в свои центры тех наркозависимых, которых «сдают их родственники», и б) процент «соскочивших» после этой процедуры необычайно высок. Один из активистов Фонда (его московского отделения), между тем, довольно простодушно объясняет, в чем смысл существования этой институции: «Все Фонды, кроме московского, так вынуждены существовать — без реабилитационного центра их оперативка моментом заглохнет. Особо ни для кого не секрет, что вся соль в информации, получаемой от „реабилитируемых“. Сам я сталкивался с шестью людьми, бывшими в таких центрах. Ни один из них с наркотиками там не завязал. Сама суть этих центров в информации, именно в ней <…>: те самые реабилитанты могут помочь реализовать свою информацию. Говоря проще, закупиться. То есть привозят наркомана на „лечение“ (о том, как это происходит, разговор особый), он пишет о том, где и у кого покупал наркотики, ну и в общем о том, что знает. Через неделю-две он уже закупается у тех, у кого может — по возможности по тем идет дальнейшая работа. <…> В этом вся соль реабилитационного центра для Фондов». Это очень похоже на правду: не существует никаких данных, что ломка без сопутствующей терапии эффективнее любых других (также в целом неэффективных) методик избавления от героиновой зависимости. По сути дела, это, разумеется, не реабилитационные центры. Это места, где посредством применения пыток наркозависимых людей принуждают к сотрудничеству… здесь рука тянется написать «с правоохранительными органами» — но нет, редкий случай, когда обвинение в пытках милицейским предъявить как раз невозможно. Структуры Фонда предпочитают действовать сами по себе, мотивируя это тем, что МВД (а равно и ФСКН) коррумпировано наркомафией. И тех, кто готов с этим согласиться, чрезвычайно много. Дело Бычкова вообще — точка, в которой сходятся сразу несколько важных социальных трендов. Чужой против Хищника Я не располагаю достоверной статистикой, но легко могу поверить в катастрофическую ситуацию с зависимостью от героина в Екатеринбурге конца 1990-х годов: справедливости ради надо сказать, что и в Москве тогда происходило нечто подобное: количество людей, употреблявших именно героин, году в 97-м было чрезвычайно велико (однако в течение следующих пяти-шести лет оно резко пошло на спад). Взрывообразный рост числа наркоманов, зависимых от героина, не сопровождался какими-либо системными мерами со стороны государственных институций, но ощущался населением (в особенности на фоне неблагополучной экономической ситуации) как прямая и непосредственная угроза. Это вполне могло привести к возникновению такой своеобразной структуры гражданского общества, как Фонд «Город без наркотиков». В те годы, напомню, вообще, дефицит институтов в определенных областях удовлетворялся в значительной степени за счет «бандитских» структур, которые всего за несколько лет проделали удивительную эволюцию. Так, в первой половине 90-х «бандитская разборка» в большинстве случае заканчивалась стрельбой, а уже к концу десятилетия знакомые владельцы малых бизнесов объясняли мне, что бандиты выполняли свои функции по решению конфликтов между бизнесами почти по судебной модели. В частности, не брались за «арбитраж» в отсутствие письменных договоров. Можно представить себе, как все это эволюционировало бы дальше в сторону своеобразного кодифицированного права, применение которого осуществлялось бы частными структурами (отрекшимися в какой-то момент от своего бандитского прошлого) на платной основе — и это интересная тема для разговора, — но этого не случилось. Так или иначе, российское общество ощутило (позже многих других) угрозу широкого распространения героиновой наркомании, а средства борьбы с этой угрозой были предоставлены теми, у кого в конце 90-х были ресурсы, т.е. условной ОПГ «Уралмаш». Это далеко не единственный случай. В том же ряду находятся громкие дела конца 90-х, обычно обозначаемые в медиа формулой «криминал рвется во власть». Мне представляется, что дело было не только в стремлении персонажей криминальной хроники к занятию выборных должностей. Существовал и встречный запрос со стороны граждан, которые хотели «порядка» — и готовы были дать полномочия по его наведению тем, кто мог за это взяться. В истории с Бычковым мы видим, как тот же самый запрос распространяется в среде, ужасавшейся еще двенадцать лет назад победе Андрея Климентьева на выборах в Нижнем Новгороде (вопрос о реальной виновности или невиновности Климентьева темный, и мы его здесь не рассматриваем). «Город без наркотиков» является рудиментом тех времен, когда вакуум упорядочивающего воздействия заполнялся всеми желающими: в 90-х это называлось приватизацией насилия. Однако в последующий период количество тех, кому такая приватизация насилия позволена, было существенно ограничено. Одновременно в течение нынешнего десятилетия, на месте отчасти вытесненных и разгромленных, а отчасти интегрированных в государство «бандитских институций» 90-х, которые в своей практике руководствовались тем, что называется «понятиями» (т.е. не кодифицированными, но хотя бы отчасти формализованными правилами — чем-то вроде криминализованной формы архаического обычного права), возникла структура, для которой никаких законов, правил и понятий не существует, причем даже не в силу сознательного отказа следовать правилам. Просто эта структура, называющая себя государством и заявляющая себя как вертикальная, см. «вертикаль власти»), на самом деле, мало напоминает государство в обыденном понимании этого слова и является, по крайней мере, отчасти, ризоматической. Она едва управляема, ее акторы как правило руководствуются собственными интересами, иногда личными, иногда корпоративными, но почти никогда — интересами, условно говоря, общественными. Система эта каким-то образом работает потому, что интересы отдельных групп или людей иногда с общественными совпадают. Видимо, именно частями такой ризомы, по мнению чрезвычайно многочисленных адвокатов Фонда, являются МВД и ФСКН. Даже сдержанный обычно общественник Алексей Навальный, юрист по образованию, пишет по поводу дела Бычкова: «Я не так хорошо знаю работу этого фонда, как хотелось бы. Но зато мне хорошо известно, что всю организованная наркоторговля в стране осуществляется под руководством сотрудников МВД и Госнаркоконтроля». По сути, мы являемся свидетелями чрезвычайно любопытной коллизии — не знаю, реальной ли, но, по крайней мере, коллизии общественного сознания: нынешние госструктуры РФ, воспринимающиеся большинством населения в качестве непредсказуемого алогичного Чужого versus бандитские по происхождению структуры, но действующие по неким понятным, пусть даже интуитивно, правилам. Представление о Законе из этой коллизии исключено вовсе. Выбор стоит между относительно понятным Хищником и абсолютно непонятным Чужим. Эта ситуация является производной от той, что имела место в 90-х, однако отличается от нее. Тогда государство воспринималось как бессильное. Сегодня оно воспринимается как сильное — но уже не совсем как государство, а как «нечто» — абсолютно непредсказуемое и оттого опасное. Собственно, такое восприятие отлично описывается словом «беспредел». Точно так же, как юрист Навальный, большинство присутствующих встают все-таки на сторону Хищника. На него — хоть это и плохо получается – можно спроецировать представления о каком-то позитивном целеполагании: например, понятно, что Хищник не будет истреблять всех, на кого охотится, а то сдохнет с голоду. Он может, более того, заботиться о сохранении популяции травоядных. А Чужой — кто его знает? Народ против Другого Второй социальный тренд, который обнажается в истории с делом Бычкова — это проблема Другого. Нынешнее российское общество в принципе едва-едва переносит существование Другого в поле видимости. Ощущение его присутствия настолько невыносимо, что включается знакомый механизм отчуждения, — возможно тут правильно употребить более выпуклое английское слово alienation, включающее в себя именно что «alien». Отсюда часто повторяемое Ройзманом сотоварищи «наркоман — не человек». К «не людям» наркозависимых готов причислить далеко не только Ройзман. Это же утверждение часто встречается в качестве довода у самого разного рода адвокатов «безмедикаментозной реабилитации». Собственно, это и есть краеугольный камень их аргументации: ясно, что ломка без врачебного контроля и вмешательства легко может привести (и скорее всего, не так уж редко приводит) к летальному исходу. Ясно, что лишение дееспособности может осуществляться только посредством сложной процедуры в режиме максимальной правовой защиты. Об эту проблему немало копий было сломано в свое время при обсуждении добровольности/недобровольности психиатрической госпитализации: ни родственникам, которые, привозя наркоманов в Фонд «подписывают бумаги», ни тем более, сотрудникам Фонда право решать этот вопрос нельзя делегировать ни в каком случае. Однако, адвокаты Фонда не видят во всем этом большой беды. «Нарик хорош только в одном виде — мертвом», «здравый смысл десятков миллионов взрослых людей подсказывает, что наркоманов, алкоголиков необходимо ограничить в их гражданских правах. Они опасны. Как и бродячие собаки». Этот подход полностью снимает этическую проблему. Тот, кто соскочил, — человек. Тот, кто не соскочил, приравнивается к бродячей собаке, убить которую не грех (заметим, что необходимость уничтожения последних даже не подвергается сомнению). Сторонний наблюдатель может подумать, что дело ограничивается комментаторами в блогах, но нет: вот что говорит главный внештатный специалист-нарколог Минздравсоцразвития РФ профессор Евгений Брюн: «Мы много раз пытались инициировать закон о недобровольной госпитализации больных наркоманией, но нас пока не слышат. Минздрав также придерживается этой позиции». А вот врач-психиатр, член Экспертно-консультативного совета при Управлении аппарата Государственного антинаркотического комитета по Центральному федеральному округу Николай Калюгин: «У нас помимо того, что нет законодательства принудительного лечения…» По вопросу лишения наркозависимых людей гражданских прав существует довольно широкий общественный консенсус. Как говорит тот же Калюгин, «чтобы остановить наркомана — он психически неадекватен — нужны принудительные меры». Мне уже приходилось писать, о том, что наркополитика, купно с «политикой защиты детства», как ее понимают в России, — одна из немногих тем, по которым наблюдается относительное согласие политических сил практически по всему спектру, и это значит, что тут действительно существует крайне опасный и крайне радикальный общественный запрос. Это запрос на удаление Другого из поля видимости. Он имеет ту же самую природу, что и нежелание администрации Пушкинского музея оборудовать вход в него пандусом для инвалидных колясок. Ту же природу, что призывы А. Никонова к убийству детей-инвалидов. Я подозреваю, что запрос этот существует и в других сферах, но там подавляется условной 282-й статьей. Например, чрезвычайно опасным симптомом мне представляется (вне зависимости от моего собственного отношения к наличной политике в области миграции и/или интеграции) то, что на многочисленных националистических форумах мигрантов и представителей диаспор принято называть «зверями» или «зверьками». Здесь проявляется та же самая тенденция к дегуманизации, ультимативному отчуждению Другого, которая приводит в итоге к гекатомбам: «Солдаты хуту заблокировали столицу, выставили блокпосты, и госрадио „Миль Колине“ отдало приказ о начале расправы над тутси, прозванными „иньензи“ („тараканы“)». Вынужденное невежество Ну и last, but not least: нынешняя наркополитика в России конструируется из фобий и обывательских представлений о природе и манифестациях наркозависимости. Большинство комментаторов в блогосфере полагает, в частности, что героиновый наркоман под воздействием наркотика чрезвычайно агрессивен (в то время, как он едва может двигаться). Далеко не в последнюю очередь это происходит потому, что закон, по сути, запрещает свободное обсуждение соответствующей проблематики. Не поощряется оно и гражданами, одержимыми фобией Другого. Обществу, по сути дела, предписывается (с его согласия, чего уж) вполне определенное отношение к проблеме, а персонажи, выступающие в качестве экспертов по этому вопросу, как правило, являются либо рудиментами соответствующих советских институтов, либо их, советских институтов, воспитанниками. Нельзя сказать, чтобы это было специфически российской проблемой. Большинство нынешних западных экспертов также являются рудиментами — чуть другой эпохи, обычно обозначаемой как эпоха «war on drugs». Однако, с одной стороны, принятие во все большем количестве стран политики снижения вреда свидетельствует о конце этого периода и о постепенном переломе репрессивной тенденции в деле борьбы с наркозависимостью. С другой — западные эксперты все-таки никогда в массе своей (хотя есть и исключения) не помышляли о тотальной дегуманизации наркозависимых, которая распространилась в российском общественном сознании в последние годы. Несмотря на то, что западное общественное мнение по сю пору в значительной степени застряло в стереотипах конца 70-х (начала 80-х) годов относительно эффективности тотальных запретов и репрессивных мер, ему все же доступны другие точки зрения на проблему. О российском обществе этого сказать нельзя: любой альтернативный взгляд на борьбу с наркозависимостью немедленно маркируется ФСКН и вообще госструктурами — а потом и остальными участниками разговора — как «работа на наркомафию». Это ограничение свободной дискуссии по действительно важной для общества проблеме накладывается на свойственную нынешнему российскому обществу тягу к простым решениям, имеющим, как правило, репрессивную природу. Это, разумеется, часть более общей картины, в которой НКО «финансируются ЦРУ», гражданские активисты работают на «развал России» и т.д. На этом фоне разговоры о том, что ФСКН-де защищает собственные бизнес-интересы в области торговли наркотиками, выглядят вполне естественными. Хотя утверждения подобного рода в текущей ситуации неверифицируемы, в любом случае, никто не получает большей экономической выгоды от жесткой прогибиционистской наркополитики, чем занятая борьбой с наркотиками бюрократия, — даже если сращение ФСКН с индустрией наркоторговли является выдумкой. Резюмировать эту показательную во всех отношениях историю можно, наверное, вот как: Егор Бычков получил совершенно невероятную общественную поддержку в диапазоне от ФСКН и Владимира Шахрина до безвестных, но многочисленных блоггеров благодаря стечению следующих обстоятельств: — Тотальное недоверие (и это очень мягко сказано) к государственным структурам, всеобщий консенсус относительно того, что они в принципе не преследуют и не могут преследовать интересов общественного блага, а только свои собственные, смысл которых обществу неясен (поскольку это интересы не структурированного целого, а групп, часто противоречащие друг другу) и оттого выглядит пугающим. Следующим шагом оказывается переход на сторону Хищника, принимающего такие обличья, как Фонд «Город без наркотиков». Этот Хищник тоже не слишком сытый, но хотя бы отчасти предсказуемый и готов действовать если не по правилам, то по понятиям. — Полная неспособность общества в его нынешнем состоянии взаимодействовать с Другим в самом широком смысле, вызванная, как представляется автору этих строк, не органическим пороком российского социума, а отсутствием внятного представления о «себе»: гражданин нынешней РФ настолько не представляет себе, кем он/она является, что не в состоянии провести четкой границы между собой и не-собой: естественным образом это непонимание вызывает потребность остранить «все, что не я и не мы», но поскольку представление о том, «что такое я» или «что такое мы», по сути, отсутствует, оказывается, что отчуждению подлежит чуть ли не вся Ойкумена. В результате общество оказывается один на один с пустотой (или с самим собой) — и это вызывает еще больший страх и еще более истерические реакции. — Невежество в вопросах эффективности различных подходов к борьбе с наркозависимостью, обусловленное, во-первых, нежеланием общества разбираться с пугающими его наркоманами, которых проще назвать «бешеными собаками» и таким образом, отторгнуть, а во-вторых, преступным по сути законодательным запретом на свободное обсуждение этой проблематики. Самой насущной потребностью в нашей ситуации является воля и способность к спокойному, рациональному и прагматичному разговору о том, кто мы такие, где мы находимся, как мы здесь оказались и как нам отсюда выбраться. К моему — чего уж говорить, некоторому ужасу — возможность такого диалога пока не просматривается. Автор благодарен Илье Кукулину за ценные замечания.
Другие интересные материалы:
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| |||||||||||||||
